Я родился 27 ноября 1921 года в городе Владивостоке. Отец у меня был токарь по металлу, а затем профессиональный революционер. Мать из мещан.

До 1905 года отец работал токарем в железнодорожных мастерских. В 1905 году, как вы знаете, была революция, они захватили вокзал. В общем, потом их судили, сначала он был на каторге, потом в ссылке, несколько раз бежал. Из ссылки его освободила февральская революция. Он был в Чите, потом во Владивостоке, там и женился.

Брат у меня умер маленьким.

Где-то до 17 лет детство было безоблачным. Дальше отца арестовали, в 1936 или 1937 году. Ему предъявили обвинение, он требовал очной ставки, объявил голодовку, а затем там же, в следственном изоляторе, умер в начале 1938 года.

Обстановка была напряженная в нашем городе, в течение суток патрули приходили по три по четыре раза, проверяли документы, кто где живет и чем занимается. Был и такой случай. Мы днем играли с товарищем в шахматы. Пришел патруль. Я паспорт показал, мне уже 16 было, а он без документов, паспорт дома. Забрали! Двое суток держали, пока все не установили. Тяжелая обстановка была.

У мамы были родственники в Новосибирске (брат, сестра). И вот она с трудом, но сбежала. Приехали мы сюда, ее младшая сестра выделила нам комнатушку. Это уже был 1938 год. Мать окончила курсы, пошла работать медсестрой на территории Первой клинической больницы. Я пошел в 10 класс в 59 школу. Окончил в 1939 году. Во Владивостоке я учился так себе, а здесь стал стараться, окончил на пятерки. Наверное, из-за того, что были в тяжелом положении.

– Каким вам показался Новосибирск, когда вы приехали?

– Я помню, что жили мы на территории Первой клинической больницы, в бараке. Трамвай тогда ходил до нынешнего путепровода. На вокзал ходил трамвай, по Челюскинцев. Мощеная дорожка, одноэтажные дома. В школу тогда никакого транспорта не ходило, с Горбольницы пешком ходили до площади Калинина.

После школы подал заявление в Московский химико-технологический институт. Был принят. Буквально через два месяца учебы вышло новое постановление, по которому 1925 год подлежал призыву. Ведь в это время был вооруженный конфликт с Финляндией. Меня призвали. Но в связи с такой биографией, так как у меня отец репрессированный, в строевую часть меня не направили. Направили в хозяйственную часть, на курсы повышения квалификации. Был я, конечно, балованный, но мне сразу там три кобылы дали, причем  до этого к лошадям и не подходил. Несколько раз на дню я их чистил, получал наряды вне очереди, опять чистил. В общем, с этими лошадьми с меня дурь всю вышибли! (смеется) Воинскую службу я проходил в городе Кинишма Московской области. Сходил в увольнительную, мы с ребятами пошли на танцы, а какие нам танцы – навозом несет! Больше я в увольнительные не ходил! (смеется)

В 1940 году перевели в другую часть. Попал я в роту связи, связистом был. Тяжелая служба была, гоняли нас дай боже как! Две катушки оденешь и тянешь. В особенности сложно было последний год. (…) Нам твердили: «Даже не собирайтесь, домой вы не уйдете, вы будете воевать».

На Финскую я не попал, потому что она закончилась. Тянули связь. 22 июня мы были в Гороховецких лагерях, где устанавливали репродукторы на столбах. В 12 часов заслушали выступление Молотова, после выступления объявили тревогу. Через полчаса мы потопали в город Горький. Дивизия наша пополнялась призывниками. Дали новое обмундирование и с оркестром отправили нас…

Под станцией Чаусы во время очередной бомбежки меня ранило, это было 4 июля 1941 года. Месяц я был в госпитале, подлечился. Потом снова маршевая рота и фронт. Вообще, второй раз идти было страшновато. Попал в 169 дивизию. Я был связистом в стрелковом батальоне. Шли на Запад, в это время взяли Орел, то есть мы оказались в окружении. Мы шли, нас обстреливали, практически и не воевали, можно сказать, шли на Запад. Конечно, где-то и мы постреляли, но тогда мы очень боялись немца. Его ракетчики очень действовали на нервы. Как правило, ночью они кидали в тыл свои осветительные ракеты.

После того, как у нас выбыл командир взвода, назначили командиром взвода. Где-то на второй-третий день мы просыпаемся, ни одного солдатика нет, винтовочки сложены, а у меня в основном были украинцы с Черниговской области, ушли по домам. Так что для того, чтобы выходить из окружения, у меня от взвода ничего не осталось. Дизертировали и все, ушли! Из окружения мы выходили сначала довольно организовано: были танки, артиллерия, с самолетов сбрасывали горючее. А немец бомбил нас круглосуточно! И день и ночь. Сначала поразбомбил все танковые части, потом взялся за артиллерию и машины, мы вынуждены были бросить снаряды, оставить пушки. Мы подошли к линии фронта, и где-то в районе Змеевки мы вышли на Днестр. Наш полк был в заслоне. Но когда мы вышли к реке, то уже переправляться было некому, да и противоположный берег был заминирован. Осталось нас немного, человек шесть. Кое-как переправились.  Направились на Восток. По пятам немцы. Мы из деревни уходим, они заходят. Население, конечно, встречало, подбадривало нас. Много было предложений остаться. Некоторые и оставались прямаками, как их называли. Таким давали невесту, и он оставался там жить. (…)

Мы перешли линию фронта. Дошли до города Старый Оскол. Громили отдельные немецкие отряды, обозы. Когда пришли в Оскол, нас разоружили, отправили в запасной полк. Начали нас вербовать, офицеров отправили на проверку в КГБ. Потом опять на передовую. Попал я в 177-й артполк. Кончался 1941 год, обмундирование слабое: шинели, никаких валенок, полушубков. Замерзали, грелись у костра. Портянки примерзали, обувь прогорала у костров. В общем, было очень тяжело.

Мне предложили пойти учиться на младшего лейтенанта. Я выбрал минометное отделение. Длилась учеба месяца четыре, пару раз отправляли нас на фронт, но в боях мы практически не участвовали. После курсов нам присвоили звание не младшего лейтенанта, а лейтенанта (троим).

Я хочу сказать о немцах. Они были очень наглые в 1941 году. Что и говорить, если даже когда стояли в обороне, то в блиндажах они делали каждому отдельную койку, ничего не боялись.