В предвоенные годы мы вставали в четыре или в пять утра, бежали к магазину и занимали очередь за хлебом. Особого голода мы не ощущали, потому что был огород. Сажали картошку, морковку, свеклу, огурцы, никаких помидоров тогда не было. Папа с нами копал картошку. Он делил работу между нами. Вот это, Надюха, твое, меня он часто называл “толстомясенькая”, Олега звали – Ёлка, а Лешку, старшего, звали – Лёка. В семье все эти клички все знали. Территория чужого поля называлась «вражьей», и мы должны были победить, стремясь быстрее выкопать. Поэтому мы старались выкопать все аккуратно и до конца.

Началась война. Первый день в глазах всю жизнь стоит. Папа повел нас утром на околки, недалеко от Оловозавода. (…) Идем, а Тула, там, где сейчас Коммунальный мост, были ступенечки, и вдруг мы видим маму, которая бежит навстречу: «Паля, Паля, война! Лёка! Лёка!» А Лёка кончает летное училище, начинается война, папы нет, что делать… И вот эта первая сцена ужасна… Потом мы приходим домой, мама с папой что-то разговаривают, но до меня, второклассницы, не очень это доходит, хотя стало тревожно. А вечером сидим на крыльце. И почему-то были зарницы, какие-то всполохи на востоке. Мама говорит: «Я завтра пойду запишусь на курсы шоферов и подам заявление на фронт». А папа был на 13 лет старше мамы, был близорук, и, конечно, был не годен для фронта. Папа говорит: «А как дети?» – «Ты же будешь с ними, – и с тревогой добавляет, – а я еще и в партию вступлю». Вот это для меня первый день войны. Тревога, напряженность.

Маму на фронт не пустили, врачей и так не хватало, папа остался дома как инвалид. И мы продолжали жить в Буграх.  В 1943 году мы переехали из Бугров в Соцгород. Почему. Потому что треть снарядов страны изготавливалась нашим «Сибсельмашем», а маму туда направили туда начальником медсанчасти. Маму не спросили, хочет ли она, может ли она, ее освободили от всех обязанностей и направили работать главным врачом медсанчасти завода «Сибсельмаш», то есть комбината № 179, которым он тогда был. Часто вечером она работала, а потом пешком шла за железнодорожный путь до Бугров. Тогда между площадью Маркса и Тулой был пустырь. Когда началась война, там вырыли землянки и поселили в них немцев с Поволжья и прибалтийцев. И мама шла домой мимо этих землянок, а по пути должна была смотреть санитарное состояние. Когда она приходила уставшая, она просила нас: «Ребятишки, ну-ка быстро в 17 землянку ведро картошки, там умирают дети». И вот мы зимой, закутаемся, бежим. Мама таким образом помогала людям хотя бы временно улучшить ситуацию, а еще показывала нам, как живут другие люди и учила отдавать. А там – пол земляной, спят на каких-то деревянных настилах, никакой мебели, ничего, ужасно. Но все чисто, прибрано. И вот мы смотрели и  замечали, что мы по сравнению с ними – неряхи. Вот это все начало войны… И когда пришла весна, у нас картошки нет, мы ее отдали. Бабы бугринские узнали, и давай нам тащить! Ну как это так – Анна Ивановна без картошки (мама)! Нам столько картошки принесли, что мы ее и ели, и садили. Причина этому – наше сибирское «отдай», не «забери», не «укради».

Однажды мама поздно возвращалась домой, вдруг ее останавливают два мужика и говорят: «Снимай шубу!» Мама испугалась и, конечно, сняла. «Анна Ивановна, это ты! Что ночью-то одна ходишь? Ну-ка иди быстрей домой, пока мы тут стоим». Вот это отношение к человеку. Не только я одна восхищалась родителями, маму любили все, и недаром она была в 25 лет депутатом Горсовета. Вот в такой среде мы росли и учились. Бугры – это была одна большая семья, и сибиряк умел жить в такой семье.

Конец войны. Мама очень волнуется. Северо-Западный фронт, было время, что никаких вестей от Алексея не было. А вообще он писал исправно, меня он никогда не забывал и присылал вот такие открыточки [смотрим открытки]. А тут он перестал писать. Мама даже не могла спать, но Ёлка говорит: «Мама, ты не волнуйся, я видел сон: из трубы вылетели три голубя, одному поранило крылышко, но он тоже полетел». То есть три голубя, а нас трое детей… И буквально на следующий день получаем письмо от Лешки, что он был контужен, был в госпитале, в четырех метрах от него разорвался снаряд, комбат погиб, а Алексей остался жив. Вот как хотите, а я верю в Божью «крышу».

День Победы. Мы уже жили в Соцгороде. Северо-западный фронт. Рокоссовский. Мама боялась, что он (а вместе с ним и Лешка) будет брать Берлин.  И вдруг 8 мая звонок. Мама берет трубку, мужской голос: «Анна Ивановна, завтра День Победы». Так мама и по сей день не знала, кто это звонил. Конечно, все мы встрепенулись, но мама говорит: «Подождите. Дай Бог, чтобы Лешка не брал Берлин». Наутро мама пошла на работу, репродуктор молчал. Приходим в школу, а там уже известно. Собрали нас всех в зале, учителя все веселые. Ребята поют песни. И вскоре всех распустили по домам, чтобы мы могли встретить этот великий праздник в семье. Я побежала к маме в медсанчасть. Бегу по мосту через пути, солнышко светит и, вы знаете, мне показалось, что даже деревья радостные. И вдруг дождик. И навстречу мне идет инвалид на костылях и говорит: «Доченька, даже солнышко от радости плачет, ты видишь!»

Я прибежала к маме, пробыла там какое-то время, бегу назад, уже где-то час дня. Смотрю, в Кривощеково стоит состав, вагоны товарняка, оттуда выбегают солдаты. Их отправляли в Японию. Солдаты столпились около какой-то девушки: «Найдите мне его, может быть, он среди вас!» У нее любимый пропал без вести. И тут я поразилась солдатам: кто ложечку дарит ей, кто бантик… То есть каждый хотел ее порадовать. Один даже побежал искать ее любимого по вагонам. Все радостные, добрые. Это такой День Победы… Они ведь не понимали, что их повезут на новую войну.

Позже дома собрались все друзья, школьники, мамины сослуживцы, праздновали. Так прошел День Победы. Я помню все, как будто это было вчера, вот этой дождь и слова: «Даже солнышко плачет от счастья!»