Родился я в 1929 году в городе Благовещенск-на-Амуре. Папа – Иван Васильевич, родом из Приморья, село Прохоры. Это на самом краю Дальнего Востока, на берегу озера Ханко. Мама – Любовь Степановна, родилась еще дальше, она с Сахалина, село Рыковское. Они агрономы. Папа – профессор, последнее десятилетие работал в Аграрном университете города Новосибирска, заведовал кафедрой овощеводства. Мама была по специальности агроном, но последнее время не работала. Кстати, мама не носила фамилию Бородина, в то время было не принято брать фамилию мужа.
Мамина мама – Анна Федосеевна Скубко, у нее молдавские корни. Их народность называлась «валахи». Бабушка тоже переселенка, их переселили для осваивания новых земель. Бабушка помнит, что их везли на пароходе вокруг Азии, тогда же не было Суэцкого канала, вокруг Африки. Она вспоминает, что было очень жарко, все время хотелось пить. Ведал на этом пароходе князь, который был ответственен за это переселение. Дедушка мой по линии матери – поляк, Степан Григорьевич Юркевич. Судя по всему, дед был замешан в политических делах. Он из рода обедневших шляхтичей. Он был выслан на Сахалин. Уже на Сахалине дедушка занимался торговлей.
Дед моего отца – Василий Павлович, был родом с Полтавской губернии, бывшей царской империи России. В конце 19 века было большое переселение из Полтавской губернии. Их выслали в Приморский край, село Прохоры, на границу Российской империи. Прапрадед – Максим Яковлевич, и прадед играли большую роль в организации переселения. Со слов деда – их привезли в глухую тайгу, где они выжигали лес, выкорчевывали, разводили культуры. Прапрадед и прадед были старостами в этом поселении. Дедушка очень рано умер, а его жена не дожила до 35 лет. Мой папа остался старшим в этой семье.
Я очень горжусь своей фамилией, но у моего прадеда была еще другая фамилия – Бородыня (коренная украинская фамилия). Они были реестровыми казаками (государственными людьми) на Полтавщине. Я был тогда мальчиком, а моя родственница была старше и всегда меня дразнила: «Ты же не Бородин! Ты же Бородыня!». Я сильно расстраивался, не хотел, чтоб меня называли Бородыней.
У папы было природное тяготение к науке. Чтобы ему не крестьянствовать? – Все в родне крестьянствовали. Ему удалось еще до революции поступить в учительскую семинарию во Владивостоке. Учился он бесплатно. После окончания семинарии он поступил на работу в гимназию.
В это время происходили сложные события. Период Гражданской войны на Востоке (1918-1920 годы) запомнился сменой правителей, то белые – то красные, то атаман заступит. Это было очень голодное время, не было ни планового снабжения, никакого. Каждый выживал как мог! В это время очень помогали китайцы – «кули». Их так называли, они были ремесленниками, разносчиками зелени, точили ножи.
После Гражданской войны папа работал в детской колонии, которая была по типу Макаренко, и находилось под Владивостоком. Сохранилась фотография, где папа с беспризорниками. Беспризорниками оказывались дети из разных сословий, их отлавливали. Потом папа поступил в Дальневосточный университет, где и познакомился с моей мамой. Они вместе окончили агрономический факультет. После окончания университета их отправили в Благовещенск на работу агрономами в Сельскохозяйственный техникум. До 1932 года они жили в Благовещенске, где и родился я в 1929 году.
Я поражаюсь интуиции своего отца. Он неоднократно выводил семью из-под очень большой опасности. В 1932 году никто их не гнал и не преследовал, сами собрались и уехали. После этого, люди которые там остались, в письмах сообщили, что вскоре после отъезда весь коллектив техникума посадили. Все оказались врагами народа!
В 1932 году мы переехали в Москву. Интересен тот факт, насколько раньше люди были легки на подъем! Какая энергия молодых людей и стремление к образованию! В общем, в Москве нас особо никто не ждал. Папа в Москве поступил в Сельскохозяйственный институт авиации. Сначала в Москве мы жили очень худо: в аспирантском деревянном бараке одна комната, только потом папе дали квартиру. В 1937 году отец уже был заведующем сектором в институте. Ему этого было мало и он искал другую работу. Нашел объявление, что на Украине в г. Умань требуется в Сельскохозяйственный институт заведующий кафедры. Он подал свои документы и выиграл этот конкурс.
В феврале 1937 года мы поехали в г. Умань. А потом мы узнаем опять, что большинство сотрудников института, где работал отец – посадили. Он второй раз вывел семью из-под удара. В третий раз тоже папа спас семью – это был 1941 год. Город Умань находиться в 250 км от границы и немец наступал там очень быстро. И вот папа говорит нам: «У нас в Новосибирске живут родственники – моя сестра Марфа. Поедем к ней!». Но папу не отпускали из института, он отпросился проводить семью. Квартиру нашу разграбили на следующий же день.
Мы уезжали 8 июля 1941 года, папа взял билеты «Умань-Киев-Москва-Новосибирск». Когда мы стали уезжать, подали телегу, грузились по несколько семей. Нас задержала одна семья, они очень долго собирались, а время до отбытия поезда осталась совсем чуть-чуть. В результате, когда мы приехали на вокзал – увидели огни уходящего поезда. Это был последний пассажирский поезд, который ушел из Умани.
Мы переночевали на вокзале, а утром решили родители ехать на пригородном поезде на станцию Христиновка. На станции Христиновка люди бежали в любой эшелон, не спрашивая, куда отправляется поезд. Лишь бы только поезд стоял с восточной стороны. Спрашивать было нельзя и не у кого, так как сразу подходили коменданты. На ранних порах свирепствовали диверсанты: переодетые немцы, всякая сволочь с Украины. Мы ехали в товарном вагоне, в котором везли известь. Поезд то разгонялся – то затихал, когда немцы бомбили. Когда мы отъехали от Христиновки мы увидели вдалеке догорающие огни пассажирского поезда, на который мы опоздали.
Далее обстреливали наш поезд, и две бомбы упавшие рядом с нашим вагоном не разорвались. Утром, уже наши саперы взрывали эти бомбы. Было много убитых и раненых. Дальше мы ехали на чем попало: то на открытых платформах с кирпичами, то в товарных вагонах с железными прутьями. После того как папа нас проводил, мы сделали 13 пересадок.
Так как мне тогда было всего 12 лет, и я окончил 4 класса – 3 года еще снились ночные кошмары с ужасами бомбежки.
29 июля 1941 года приехали в Новосибирск и остановились у тети Марфы, в маленьком бараке в шанхае. Сейчас на этом месте ничего нет, а раньше это был глубокий лог, по дну лога текла 1-я Ельцовка, а по бокам в хаотичном порядке были налеплены бараки (современная улица Плановая). Новосибирск произвел тогда впечатление большого города. Интересно, что в то время бытовало название «Сибирский Чикаго», потому что очень быстро рос город. Большие каменные дома стояли только на Красном проспекте и на улице Советской. Небольшие островки с каменными многоэтажными домами были привязаны к заводам: Чкаловский завод с жилым районом, около Сибсельмаша. В основном Новосибирск в те годы был одноэтажный из маленьких домиков с палисадниками.
Потом начались тяжелые тыловые будни. Через месяц приехал наш отец. Папа устроился в Сельскохозяйственный институт. Институт перед войной получил новый корпус, на территории где потом располагался Электровакуумный завод. Когда эвакуировался завод, институт переехал в деревянный домик (дом отдыха) на берегу Оби. И от тети Марфы мы переехали в домик, на берегу Оби. Нам принадлежало полдома: кухня и комната.
Лето 1941 года – самое страшное время, с фронта шли только плохие новости. В город прибыло много эвакуированных предприятий, учреждений культуры, а также населения. Вся площадь Сталина была усеяна людьми, как во время матча на стадионе. У этих людей ничего не было: ни жилья, ни денег, ни еды. В кратчайшие сроки их расселяли по городу, но жилого фонда не хватало. Людям приходилось рыть землянки. Много землянок было в Заельцовском районе, рядом с нашими бараками.
Я учился в школе № 24 на ул. Дуси Ковальчук в Заельцовском районе. Она у меня оставила очень плохие воспоминания. Занятия шли в три смены – страшная перегрузка. Очень усталые, раздраженные учителя. Нравы были такие: с одной стороны хулиганье. Заельцовский район и Закаменка славились своими хулиганскими бандами. Сначала мне было трудно – меня хотели бить. «Приехал какой-то чистоплюйка!» – говорили они. Но, мне здорово повезло с моим двоюродным братом – Васей Колядой. Василий Сидорович Коляда – позже стал очень уважаемым человеком, несколько десятилетий проработал на заводе «НЭВЗ». А в то время он был подростком и славился своим хулиганством. Он был организатором шайки, имел свою кликуху – его звали Колдун. Когда меня однажды собрались бить, вдруг кто-то сказал: «Так это же брат Колдуна!». И все, от меня отступились.
В 1944 году папе пришла правительственная телеграмма, возвращаться по месту работы обратно в Умань. Наши войска освободили г. Умань. Папа отказался, мы прикипели к Сибири. Папа в 1942 году устроился работать агрономом в санаторий СибВО, и мы там проживали. В это время я обнаружил склонность к животным: очень любил лошадей, работал во время каникул конюхом. Летом я крестьянствовал: косил траву и заготавливал сено.
Учхоз Сельскохозяйственного института находился раньше на территории нынешнего завода Химконцентратов. Здесь были когда-то поля учхоза. С 1944 года мы проживали на этой территории. Я заканчивал школу № 57 Дзержинского района. Позже семья наша переехала на улицу Большевистскую. Папа в институте стал проректором и ему дали квартиру.
Культурная жизнь продолжалась. Мы иногда выбиралась в центр города и ходили в театр, кино, на выставки. Выставки проходили в оперном театре и в ДК Октябрьской революции.
В 1947 году я поступил в Медицинский институт. Был всего один факультет – лечебный. Я с интересом относился к физиологии и анатомии человека. Я хотел стать кардиологом. Григорий Денисович Залесский – профессор, терапевт, выдающийся человек, преподавал у нас. Проучился я шесть лет, это был второй шестилетний выпуск. Я нигде не работал во время учебы, так как семья наша жила хорошо, папа был профессором и хорошо зарабатывал.
Когда я окончил институт, претендентами в клиническую ординатуру на кафедру госпитальной терапии были два человека: я и Леня Ломанов. Ломанов был более интеллигентным, ходил в галстуке, умел грамотно расположить к себе. Выбрали Ломанова, а меня отсекли от терапии. Я очень сильно переживал по этому поводу.
Григорий Денисович Залесский хотел, чтоб я остался в науке. В это время был дефицит преподавательского состава на кафедре анатомии. Я сразу сказал, что мне не интересно этим заниматься. Григорий Денисович по этому поводу интересно сказал: «А вы знаете, ведь это от вас все зависит. Ведь каждую мертвую науку можно сделать живой, также как и живую науку можно сделать мертвой! Вы не отказывайтесь!» В то время заведующий кафедры анатомии был профессор Ромодановский. Он в то время занимался лимфологией. Я согласился и поступил в аспирантуру к Ромодановскому.
Когда я пришел на кафедру анатомии – там не было никакого экспериментального оборудования. Там были мраморные столы, старые химические штативы, скальпели и пинцеты, и больше ничего. Я начал стаскивать туда оборудование, приборы. Я стал развивать живую экспериментальную анатомию. Это стало новым этапом развития и кафедры в целом.
В 1956 году я защитил кандидатскую диссертацию на «отлично». Это была первая защита кандидатской не только у нас на кафедре в институте, но и во всем Новосибирске. В то время это было грандиозное событие, никто не знал,как проводить защиту! Весь институт пришел слушать защиту, зал был забит полностью. После этого я уже понял: «Главное – не вилять, а четко идти к своим целям!». Всю жизнь с 1956 года я занимаюсь лимфологией.
На кафедре анатомии я рос: сначала ассистентом, затем доцентом. Были люди старше, которые считали себя более заслуженными, чем я! В 28 лет в стать доцентом – это дорогого стоит! Вокруг меня начались интриги.
Первые институты Академгородка разворачивались на базе существующих уже здесь институтов и лабораторий. Те лаборатории, которые составили потом часть института экспериментальной биологии и медицины размещались на базе Медицинского института.
Я занимался и наукой и общественной деятельностью: стал заведующим кафедры, проректором, а потом и ректором Медицинского института. Возникла необходимость укрепления Сибирского отделения Академии наук.
С 1961 по 1964 год я стал директором института экспериментальной биологии и медицины СО РАН. Возникла необходимость укрепления, и искали человека на стороне. Там складывалась очень нездоровая обстановка в коллективе. Институтом руководил тогда Мешалкин. Меня пригласили в ЦК партии к секретарю и попросили перейти в институт на должность ученого секретаря. Времени подумать мне не дали. Через два месяца снимают с должности заместителя директора по науки – Цилариуса, и я автоматически делаюсь заместителем. Проходит еще два месяца, и снимают с должности директора Мешалкина, и я автоматически оказываюсь директором. Мешалкин стал заместителем директора по науке. Два года мы работали в таком неестественном тандеме. Мне удалось сохранить этот институт, так как он распадался. У Мешалкина был конфликт с руководством Сибирского отделения – М. А. Лаврентьевым. Великие люди столкнулись друг с другом. Мне удалось передать этот институт в ведомство Рос Минздрава. Где-то через год Е. В. Мешалкина восстановили на должность директора.
После этого я перешел обратно в Медицинский институт. Как раз объявили конкурс на заведующего кафедры анатомии, я подал заявку и прошел. В 1980 году я снова перехожу в Сибирское отделение.
Пока Советский Союз не развалился, я предпринял все меры, чтобы открыть институт лимфологии. 11 июля 1991 года вышло постановление об открытии института лимфологии. До 2004 года я был директором этого института.
